greenbat | Apr. 9th, 2011

Apr. 9th, 2011

Сами хотели, Жоржи Дандены. Последний отрывок на сегодня. 1944 год.

Коллективы нашего министерства были отмечены за перевыполнение плана, а я получила подарок Рузвельта – часы, на которых выгравировано по-английски и по-русски: «Геройскому народу СССР». Храню их. Такие подарки получили также союзный нарком и директор московского мясокомбината. Вручил их нам посол США Аверелл Гарриман.

Нарком Федерации Воробьев тоже решил отметить передовиков и при распределении американских подарков выделил мне старое пальто. На складе я уплатила за хранение шестнадцать рублей, и кладовщик указал на груду поношенных вещей: «Выбирай!» Я растерялась. «Ты, – говорит, – не моргай, свою хламиду тут оставь, это не потеря, а присмотри что поновее». И сам стал рыться. Извлек из груды заморских даров каракулевое пальто, местами спереди выношенное, зато с новой шелковой подкладкой. Я расписалась и привезла пальто к Любе Саниной, у которой жила в Москве. Свою «хламиду» тоже не оставила: мне она казалась вполне добротной теплой вещью.

Люба очень обрадовалась и свела меня со знакомой портнихой, которая быстро все переделала, заменила вытертый каракуль кусками с тыльных частей рукавов, и получилось очень красивое пальто, совсем как новое. Вид у него был дорогой, фасон модный. На вокзал меня провожал замнаркома федерации, посылавший кому-то со мной сухари. Увидев сироту казанскую в этом пальто и в подаренной Любой шапочке, он не удержался: «Вы настоящая Анна Каренина». Я подыграла: «Но вы – не Вронский». На моей руке красовались часики…

Когда я появилась дома, Гера даже в лице изменился: «Откуда пальто?» Я ему – приказ и квитанцию об оплате хранения. А он на своем: «Не может быть!» Утром Гера потребовал избавиться от пальто. Заявил, что никуда со мной в нем не пойдет – вся Россия умощена костями людей, и такая роскошь недопустима. Часы он разрешил оставить на память детям. А пальто я отнесла в комиссионку, где за него дали девять тысяч рублей – цены тогда были бешеные.

Одно из самых сильных впечатлений, когда все это читаешь, - от того, как они рвались к образованию. Любыми путями. Все выжившие дети из этой большой семьи. Все те, с кем она росла в приюте, дружила, общалась. Через голод, аресты родителей, через тиф, через войну. Прямо действительно какая-то новая общность. А ведь происхождение было зачастую самое простое. В предыдущем отрывке упоминалась, например, Люба. Та, что подарила шапочку.

Я очень любила воспитанницу Глушковых Любу Санину, она была для меня как родная сестра. Люба оказалась очень близкой мне по духу. Родилась она в деревне Леденцы в пяти верстах от Советска. В семье росло еще три брата. Когда отцу было двадцать шесть лет, его живого смололо на мельнице. Мать Любы пошла сторожихой в школу, где работала Глушкова, и вечером там на кухне всегда крутились на полатях четыре ребячьих головы. Когда девочка пошла в школу, мать совсем отдала ее Глушковым. Люба училась отлично, окончила гимназию с золотой медалью. Глушковым далось это не просто: «кухаркину дочь» в гимназию взяли далеко не сразу.

Люба стала учительствовать в Советске, где мы и встретились у Глушковых. Шел 1921 год. Вместе голодали. Брат ее Иван погиб при взятии Зимнего дворца, брат Вася уехал искать счастья в Ленинград, где работал и учился в ветеринарном институте. В этом же институте с помощью Любы потом выучился брат Минька, ставший главным ветврачом в оленеводческом совхозе, а потом руководивший оленеводством Севера.

Когда Глушкова отправила Любу в Ленинград учиться на физико-математическом факультете университета, она дала ей письмо рабочему патронного завода, своему бывшему ученику. Там Люба сортировала патроны в подвале и училась в университете. К концу учебы она вышла замуж за Дмитрия Поликарпова. Муж ее окончил горный институт и был металлургом. Позднее, при С.М. Кирове, он стал главным инженером на Ижорском заводе в Колпине, а потом его перевели в Москву, сначала в Министерство тяжелых танков, а впоследствии в Министерство судостроения СССР. До семидесяти пяти лет Дмитрий Михайлович работал главным специалистом-металлургом. Он – трижды лауреат Государственных премий; броня на танках Т-34 – Поликарпова, броня на военных кораблях – тоже.

С некоторым смущением должна предупредить читающую этот журнал общественность. Из Ярославля я притаранила старый фотоальбом, тяжелый как царь-пушка. Фотографии конца девятнадцатого века (не думала, что их так много сохранилось), с которых внимательно смотрят мои прадеды и прабабки, снесли мне крышу. Особенно вкупе с записками Нины Крыловой - двоюродной бабки. Короче, в ближайшее время тут будет курсировать небольшая машина времени. Многих может укачать.
Я предупредила, а вы как хотите.

Приятно начать со слов: "Моя прабабушка была красавица". Ну что я могу поделать, если это действительно так. Большеглазая, с пышными пепельными волосами, изящным овалом лица - и, разумеется, бесприданница. Более того - сирота. Вытянул ее старший брат-священник, Алексей Серафимов, сам еле сводивший концы с концами. Он добился, чтобы Анечка закончила епархиальное училище в Ярославле и получила место учительницы. Красота и образованность - это было уже кое-что. Она довольно быстро вышла замуж. Муж был старше на пятнадцать лет, страдал астмой и бедностью - он тоже учительствовал. Тем не менее брак, как выяснилось позже, сложился счастливо.

На фотографии ей двадцать лет. 1900-й год.

Через год родилась старшая дочь - Мария. А потом появились Коля и Миша. Учительская семья - денег, конечно, не хватало катастрофически. Уже не Анечка - Анна Константиновна уговорила мужа принять сан. В Костроме он был секретарем епископа Виссариона, прошел школу Ипатьевского монастыря - видимо, это как-то помогло. Кроме того, как говорила потом с гордостью бабка, "Александр Иванович обладал красивым баритональным тенором, а для церковной службы это очень важно".

Они перебрались под Вятку, в слободу Кукарку, позже Советск, а потом - совсем в крошечный провинциальный Яранск. Им выделили одноэтажный деревянный домик, семейство прижилось и увеличилось. Все их восемь детей потом вспоминали эту пору как счастливую, но отец, похоже, жил не слишком-то безмятежно, поскольку однажды сорвался. Он лег отдохнуть, а на улице скандалила четырехлетняя Нинка - братья не пускали ее кататься с горки. Отец выскочил за дверь, втащил ее в дом и порол ремнем так, что жена с криком "Убьешь ребенка!" отнимала дочь.
Вообще семьей он правил железной рукой. Работали все. Крыловы обзавелись коровой, овцами и курами, и все дети кормили животных, носили воду, пилили и кололи дрова, убирали снег, мели двор, собирали навоз. Мать вечно занималась малышами. Дома было строго, учеба – в первую очередь. В конце школьного семестра отец требовал табель, внимательно просматривал и сам расписывался.

Тем не менее во дворе домика по его указанию установили "гигантские шаги" и турник. Каждый день дети бегали на речку купаться, бродили по лесу. Зимой устраивались елки. Нам и не представить, что значила тогда елка. Не подарки было главным, не холодец и оливье - все упоенно готовились. Из золотой бумаги клеили цепочки, красили бронзовой краской орехи, сгрудившись вокруг елки и споря, развешивали все это богатство на ветках. По вечерам разыгрывали шарады. Малышей заставляли читать рассказы из приложений к "Ниве". Однажды маленькая Ниночка стала читать "Дети подземелья" и разрыдалась. Брат Коля утешал: «Зачем плачешь? Папа и мама тебя так любят, а это ведь сказка… У нас все хорошо...»

Это был семнадцатый год.

Революция дебютировала в городке своеобразно. Взбунтовались няни и санитарки местной больницы. Нынче у нас равноправие! - шумели они. - Пусть доктора сами грязь выгребают!
Главный врач Жердецкий собрал на утреннем обходе докторов и, возглавляя их, отправился мыть и кормить пациентов, выносить судна, убирать в палатах и операционных. Когда все было сделано, спокойно велел санитаркам: "А теперь вы идите и лечите. Делайте операции и перевязки".
Младший медперсонал смущенно побурчал и помирился со старшим.

В 1918-м начались аресты. Пришли и к Крыловым. После обыска ночью увели отца, а семье приказали перебираться в другое жилье - три комнатушки двухэтажного дома на берегу Ярани. Ночью же спешно перебрались туда. Анна Константиновна дрожащими руками собрала в узелок лекарства и еду, детям велела идти на занятия, а сама побежала к тюрьме. Пришлось взять с собой Нину - та ревела и цеплялась за мать. Пришли к восьми утра, но пробраться ко входу было невозможно - вокруг здания стояло множество людей. Они требовали выпустить отца Александра. Толпа все увеличивалась. Мать отвела Нину домой, но к пяти часам она вернулась уже вместе с братьями. Еще через час отца выпустили - по распоряжению из Вятки. Он вышел, благословил людей и отправился служить всенощную. Жена не могла к нему подойти - заслоняли прихожане. Она стояла позади всех и не переставая всхлипывала.
Обыск не дал никаких результатов - у священника не нашли ничего, кроме кучи детей.

В этом же году старшая, Маня, закончила гимназию. Еще через год - Коля. Отец потребовал, чтобы они ехали в Казань учиться. Собрали черных сухарей, льняного масла, гороха, посадили на телегу - и отправили. Ехали брат с сестрой долго, 280 верст. Оба поступили - Маня на медицинский факультет университета, а Коля – в политехнический институт.

Вскоре Нину со скарлатиной положили в больницу. Под окно каждый день, все шесть недель, приходил брат Миша, строил рожицы, крутил фиги - смешил. Однажды утром, перед самой выпиской сосед по бараку, деревенский мальчик закричал: «Нина, у тебя по руке ползет вошь, давай ее на тумбочку и убьем!» Вошь прихлопнули кружкой. Нина выписалась и ушла домой, унося на руке след от укуса.

Через две недели она заболела. Фельдшер бодро сказал: "Да вы протрите во рту тряпочкой, смоченной в молоке, и все пройдет". Он ошибся. Нина заболела сыпным тифом. Вскоре свалилась с тифом и мама. Миша занимался малышами, пока мать металась в горячке. Отец почти не бывал дома - народ вокруг мер направо и налево, нужно было отпевать. Мор распространялся стремительно - рядом с больницей власти освободили целый квартал под сыпнотифозный госпиталь.
Наконец маму увезли в больничный барак. Когда из поездки в какую-то отдаленную деревню вернулся отец и кинулся в больницу, его встретила санитарка со словами: "На улице уже целая поленница покойников. Вашу жену положили в белых чулках». Так ее и вытаскивали из занесенной снегом поленницы - за ноги, опознав по чулкам.
Один глаз у Анны Константиновны был приоткрыт - примерзло веко. "Покойника следующего высматривает", - шушукались бабы.
Дома шестнадцатилетний Миша рыдал так, что к нему боялись притронуться. По углам жались двухлетний Сережа, шестилетняя Лёля (моя будущая бабушка) и восьмилетняя Нина. В кроватке спал девятимесячный Шура.
Послали телеграммы в Казань. Коле не на что было выехать. Маня ответила: "Ищу лошадей. Маня".