(no subject)

Перед кабинетом номер шесть плакал человек. Всхлипывал, задыхался, тоненько подвывал и тряс розовыми ладонями. Глаза у него были несчастные. Слезы торопливыми ручьями стекали по щекам за воротник пушистого свитера. Горе человека наполняло пустой коридор и оседало на плакатах о вреде гриппа и пользе памперсов. Увидев меня с Митей, человек повернулся к нам и, борясь с рыданиями, стал объяснять: "Смешно даже так плакать! Смешно даже бояться!" Но поскольку он был мал и язык еще не научился его слушаться, то получалось "смисно дазе". Я сказала: "Привет. Как тебя зовут? А машина у тебя есть?" Он вежливо ответил: "Артем" и достал из кармана грузовик с отломанным колесом. Отвлекшись от грустных мыслей, перестал плакать и задумался. Тут пришла молодая женщина с толстой медицинской картой. Она сказала: "Сыночек, нельзя же так бояться. Смешно даже так плакать. Доктор только уколет тебя в пальчик и возьмет немножко крови". И весело рассмеялась. Человек уронил грузовик и заплакал опять. Ему было очень стыдно - так бояться, поэтому он пытался засмеяться, как мама, весело и беззаботно, но смеющийся рот упрямо расползался в гримасу рёва. Мама немножко подумала и предложила: "Расскажи тёте про кота ученого. Как там - и днем, и ночью кот ученый... Ну, давай". Он посмотрел на нее с упреком: "Смешно даже рассказывать про кота здесь. Как здесь можно рассказывать про кота".

Дверь кабинета открылась, медсестра хмуро позвала: "Кто на инъекции, заходите". Мы с Митей зашли. Медсестра сидела за столом и вписывала в журнал разные вещи. На стопке медкарт ютилась облезлая, объеденная временем резиновая мышь, видимо, для увеселения пациентов. Сестра спросила нас: "Бициллин"? и сдержанно сообщила мыши: "Говнянство". Я удивилась: "Почему говнянство?" - "Он вонючий, - коротко разъяснила та. - И застывает в шприце быстро".
"Куда тебя? В которую - в ту же или другую?" Митя храбро ответил: "В ту же. Пусть уж лучше одна болит, чем обе". - "Ну, тогда снимай штаны".

Я вышла. Артем сидел на корточках и катал трехколесного инвалида, бормоча что-то под нос - наверное, уговаривал грузовик не бояться. Я отвернулась к окну и стала разглядывать козырек поликлиники со следами вороньих лап и непонятно каким образом попавшей туда собачьей какашкой. Направо от поликлиники, на углу у перехода дисциплинированным рядом сидели на ящиках старухи, укутанные как малыши, продавали семечки и всякую нехитрую снедь. Вокруг них бродил большой, в полтора человеческих роста, Айболит. Появился он давно, еще перед Новым Годом. Рядом с метро открылась новая аптека, и Айболит раздавал пригласительные бумажки. Мы гордились - везде Деды Морозы, а у нас - Айболит. Туфли у него были остроносые, совсем не зимние, он притоптывал и жался к старухам, жалевшим бесприютного дохтура и подкармливающим его пирожками с семечками. Давно прошел Новый Год, кончились каникулы, ударили морозы, а он так и прижился у нас на перекрестке. Народ привык, перестал обращать на него внимание и брать пестрые бумажки. Ряженый доктор погрустнел, не заигрывал больше с проходящими девушками и насморочным голосом взывал к глухому печальному небу: "Новая аптека "Доктор". Счастливый час. Аптека. Час."

"Мама! Где вы, мама?! Вам к терапевту в двенадцатый! Следующий, кто на биохимию, заходите!" Сметенные взрывом чужого отчаяния и страдальческих уверений "смисно дазе", мы с Митей заторопились к терапевту.
Через пару часов, одуревшие от тяжеловесной медицины, шли через перекресток домой. Где-то на периферии зрения абсурдной белой кишкой с остроконечной бородкой болтался Айболит. Вдруг мы услышали знакомое: "Смисно дазе!". Давешний человек из поликлиники стоял у коленок ряженого и протягивал ладошку в синей варежке. Айболит торопливо достал рекламку. Не обращая на нее внимания, человек погладил розовую, нелепую, из папье-маше конечность. Потом покопался в кармане и вытащил оттуда горстку маленьких белых шариков, плоды какого-то кустарника, никогда не знала его названия, они замечательно хлопают, если наступить. Мамин голос сердито укорил: "Ты же их все сейчас растратишь!" Человек Артем высыпал белые веселые шарики на слякотный черный асфальт - "Слушай! Ты слушаешь?" Погладил еще раз папье-маше и наступил на горстку. Ничего. Никакого звука. Убрал ногу - на асфальте ничего не было. Человек ошеломленно смотрел вниз. Мама сказала: "Вот видишь!"
Он пошел за мамой, растерянно оглядываясь. Мы смотрели вслед. Между рубчиками мелькающей подошвы белели спрятавшиеся там шарики.
Но нам не было смешно.